Дорогой мой человек, стр. 47
«Бог правду видит, да не скоро скажет, – рассуждал профессор Жовтяк, тяжело переваривая съеденный одним разом кусок мяса. – Если этот самый цу и есть тот цу, на которого я надеюсь, – жизнь моя еще впереди. А если нет…»
Что ж, он не раз рисковал в своей жизни, рискнет и еще: он напишет Гитлеру или, в крайнем случае, Розенбергу. Он напишет, какому страшному остракизму подвергли его жители города. Он напишет про свое абсолютное одиночество. Он напишет про свою веру в тот высший порядок, который несет всепобеждающая Германия, и выскажет свои соображения о необходимости применения самых крутых мер к тем, кто даже молчаливо, но бойкотирует новый порядок…
С этими мыслями Жовтяк уснул.
Во сне он видел себя председателем. Чего и почему председателем, во сне не было объявлено. Но сидел он во главе длинного стола и круто обрывал ораторов. Это было счастье – обрывать. И сладкие слезы кипели у него в глазах, когда в два часа ночи зазвонил будильник, напоминая профессору, что пришло время лаять собакой…
Глава пятая
ШНЕЛЛЕР, ИУДА!
Майор Бернгард цу Штакельберг унд Вальдек принял профессора Жовтяка стоя. Более того, он протянул ему обе руки. И еще более того: разглядывая профессора своими фиалковыми глазами, он сказал по-русски довольно твердо:
– Я рад вас видеть, старина! Да, да, все так! Анекдот о лошадиных инструментах, которыми вы так утешили мою бедную покойную мамочку, до сих пор смешит друзей и приятелей… как это? Нашего дома – вот так! Садитесь же! Сигару? Рюмку хорошего арманьяка?
Поморгав, Жовтяк смахнул набежавшие слезинки: теперь сомнений не оставалось. Он поставил на верную лошадку. И полувопросительно начал:
– Барон?
Цу Штакельберг унд Вальдек сделал протестующее движение ладонями:
– Здесь я только майор, господин профессор. Военный комендант группы развалин. Но мне приятно, что вы и это помните.
Они пили французский арманьяк небольшими глотками. Комендант курил сигару, его длинное розовое, совсем молодое лицо было гладко выбрито и напудрено. Зимнее солнце лилось в промерзшие стекла. Постепенно Жовтяк узнавал обстановку: письменный стол из кабинета председателя облисполкома, оба кожаных кресла, кажется, стояли когда-то в квартире декана института Сеченова, персидский ковер наверняка принадлежал Ганичеву, а на этом диване в трудные ночи спал покойный первый секретарь обкома…
Покуда он разглядывал мебель, комендант перелистывал его документы в кожаной, тисненной восточными узорами папке. Бумаги были подобраны «умненько», как любил выражаться Геннадий Тарасович. Поменьше общественной деятельности, побольше всякого академического. Даже два свидетельства об изобретениях – он был соавтором в тех случаях, когда требовалось профессорское звание. Кроме того, он умел «проталкивать». Эти свидетельства комендант просмотрел особенно тщательно. Потом, шевельнув бровью, выбросил в ладонь монокль и сказал, показывая ровные зубы:
– Поздравляю вас, господин профессор. Мы будем делать от вас… или как это? Из вас? Мы будем делать единственный, уникальный, прекрасный, да, прекраснейший бургомистр…
Жовтяк от неожиданности и испуга даже приоткрыл рот.
– В вашем письме на мое имя вы, господин профессор, выразили объявление? Или как это? Объявили выразить желание сотрудничество…
– Да, – сказал Жовтяк, – я бы все силы…
– Прекрасно! Именно – все силы! Крупный… Нет, не так: крупнейший! Знаменитый профессор Жовтяк…
Захохотав, он нажал кнопку звонка:
– Простите, но это я не умею. Это умеет пропаганда. Он – умеет, он сделает, как это выражают американцы? Паблисити! Сегодня вы бургомистр, завтра вас знает Берлин, еще через завтра, как это? Европа!
Адъютанту было ведено позвать доктора Кролле. Доктор Кролле щелкнул перед Жовтяком каблуками, потом появился переводчик в гольфах, с большим задом, потом перед майором цу Штакельберг унд Вальдек словно из-под земли выросла хорошенькая, с ямочками на розовых щечках стенографистка из вспомогательной службы, потом был подписан приказ и тотчас же направлен в типографию, потом, щелкая каблуками и глядя друг другу в глаза, все разом, словно по команде, выпили за здоровье бургомистра – профессора, доктора господина Жовтяка, потом майор, сделав каменное лицо, выбросил вверх и немного вперед руку и воскликнул:
– Хайль Гитлер!
И Жовтяк, помимо своей воли, выпучив глаза, тоже выбросил руку и крикнул вместе со всеми другими:
– Хайль!
«И тотчас же все завертелось», как читал когда-то Геннадий Тарасович в какой-то смешной книжке. В приемной коменданта вспыхнули «юпитеры», мягко и ласково запели моторчики кинокамер, майор с фиалковыми глазами, держа профессора за локоть, скользящим, пружинистым шагом шел на объективы военных кинохроникеров. Адъютант коменданта подал профессору его шубу на хорьковом, с хвостиками, меху. Вежливый солдат подал бобровую шапку. Прожекторы погасли, киноунтер-офицер отдал команду своим рядовым, пятясь, переговариваясь между собой, словно гусаки, они сняли Жовтяка у автомобиля «бенц-мерседес» – вот профессор возле дверцы, вот дверца перед ним распахивается, вот машина тронулась…
– Куда это мы? – спросил Жовтяк, разваливаясь на кожаных подушках.
– В больницу, – не оборачиваясь к профессору, хамским голосом ответил переводчик. – Вы сделаете операцию для кинохроники. Вы будете оперировать ребенка, спасать жизнь. Вы это умеете?
– Но в какую именно больницу?
– Шофер знает. Он получил распоряжение.
Доктор Кролле сидел спереди, не оборачиваясь. Рядом взвыла сирена, киношники их обогнали. «Бенц-мерседес» мягко покачивался на ухабах, Жовтяк потел, никак не мог догадаться, куда именно его везут. В бывшую областную больницу? Но она разбомблена! В детскую клинику? В их госпиталь?
– Шнеллер! – заорал киновахмистр, или кто он там был, когда Жовтяк, пыхтя, вылез из машины. – Шнеллер, шнеллер!
– Быстрее! – приказал переводчик. – Киновзвод торопится, их нельзя задерживать, быстрее!
– Шнелль, – торопили киносолдаты. – Шнелль, шнелль!
Только в ординаторской ему дали передохнуть, и здесь он наконец разобрался: это была вторая городская больница имени профессора Полунина, он сам тут выступал на торжественном заседании и вдохновенно говорил о покойном Прове Яковлевиче. «Как все-таки странно складывается судьба! подумал Геннадий Тарасович, вытирая взмокшую плешь платком. Удивительно!»
Киносолдат, похожий на крысенка, внимательно посмотрел профессору в лицо, потом, пошевеливая усишками, каким-то темным губным карандашом сильно помазал Жовтяку рот, бесцветной мастикой натер лицо и сверху присыпал пудрой, совершенно так же, как поступают матери с ягодицами грудных детей. А испуганная до дурноты санитарка натягивала в это время на профессора халат…
– Вы думаете! – переводил за его спиной переводчик. – Вы готовитесь к операции. Операция очень трудна. План зреет в вашей голове. Эврика! Решение найдено!
Опять вспыхнули прожекторы.
– Но мне нужно знать, кого я буду оперировать, – воскликнул Жовтяк. Хотя бы историю болезни…
Историю болезни ему принесли. «Мацкевич Георгий, 11 лет, прочитал Жовтяк. – Диагноз…»
– Вы при этом курите! – продолжал переводить переводчик. – Возьмите эти сигареты, держите пачку так, чтобы в объектив попало название «Оверштольц» – важно, что профессор-бургомистр курит дорогую марку.
«Мацкевич Георгий, – думал Жовтяк. – Мацкевич».
Вновь застрекотали камеры, кинофельдфебель холодными, как у покойника, пальцами повернул лицо Жовтяка влево, командуя по-немецки.
– Вы смотрите на фюрера, – тарахтел переводчик, – фюрер даст вам силы и мужество в предстоящем благородном деле. Решение приходит после того, как вы посмотрели на фюрера. Вот теперь – эврика!
– Эврика! – воскликнул Жовтяк и хлопнул себя по лбу.
– Очень плохо, – сказал переводчик. – Неестественно! Все с начала. Не надо хлопать свой лоб, так не делают ученые. И не забывайте курить!