Дорогой мой человек, стр. 12
Устименко неприязненно промолчал.
– Сопите, – сказал Цветков, – недовольны! Нет, мой молодой друг, все было не так. Жизнь куда сложнее жалостливых хрестоматийных историек. Хотел я попасть в одно учебное заведение, да не повезло, провалился с треском по основной дисциплине. Мозговал-мозговал, крутился-крутился и увидел вдруг невзначай слушателя Военно-медицинской академии. Прошел как зайчик, образцово-показательно, потом один старенький профессорчик со мной даже задушевно говорил о моих потенциальных резервах как лечащего врача. Очень расстроился, узнав, что хотел-то я быть не военным доктором, а военным командиром. Ну разумеется, впоследствии пробудился у меня к медицине интерес – если уж что делаешь, то делай не иначе, как великолепно…
Говорил он не торопясь, и Володе казалось, что рассказывает Цветков не о себе, а о другом человеке – знакомом ему, но не слишком близко. Рассказывает без всякого чувства симпатии, но с уважением, спокойно, думая и оценивая этого своего знакомого.
– Если бы еще наша хирургия стала наукой, – заметил он походя, – а то ведь, знаете ли…
– Что – знаете ли?
– Нет, с вами нельзя об этом, – опять усмехнулся Цветков, – вы еще в восторженном состоянии пребываете, вы из тех, которые после нормальной аппендэктомии способны произнести речь о потерянной было и вновь обретенной жизни…
– Ну, раз нельзя, то и не надо! – обиделся Володя.
– Ну вот, в бутылку полез, – зевая, сказал Цветков, – я ведь шучу. Впрочем, давайте спать, добрый доктор Гааз, завтра нелегкий день…
Утром у командира было такое лицо, как будто они ни о чем существенном с Володей ночью не говорили – командир и подчиненный, да еще и не слишком разворотливый подчиненный, который так толком и не управился с укладкой своих трофейных медикаментов.
– Здесь вам не заграница! – прямо глядя в Володины злые глаза, сухо и коротко отчеканил Цветков. – Здесь война, и пора это запомнить!
– Заработали, доктор? – уже на марше осведомился Холодилин. – Маленький наполеончик, вот кто этот человек, не согласны?
– По-моему, он отличный командир, – поправляя на спине тяжелый рюкзак со своей аптекой и инструментами, сказал Устименко. – И заработал я правильно!
На исходе дня отряд вышел к железной дороге Солянище – Унчанск. В серой мути дождя из лесу было видно, как мимо будки путевого обходчика на полном ходу проскочила автодрезина с застывшими в ней немцами – в касках, в плащах, со станковым пулеметом на передней скамейке. Из будки выскочил обходчик, сделал «под козырек», долго еще смотрел вслед дрезине.
– Уже служит! – угрюмо произнес Цветков.
Когда совсем стемнело и красным засветилось окошко обходчика, командир с Голубевым рывком открыли дверь в будку, вытащили оттуда за шиворот благообразного, пахнущего селедкой старичка и велели ему вести их к «фашистюгам». Старичок, заламывая руки, подвывая, повалился на железнодорожный балласт, стоя на коленях попросил «милости» – пощадить его старую старость. Но Цветков сунул ему в лицо ствол своего «вальтера», и старичку пришлось вести отряд к переезду, где, по его словам, было никак не меньше шести фрицев.
Теперь рядом с командиром шел старый конник Романюк, за ними, держа гранаты и пистолеты наготове, двигалась «ударная группа» – пересмешник Ванька Телегин, мелиоратор Терентьев и всегдашний подручный командира Митя Голубев. «Резервом» было поручено командовать Бабийчуку.
Из открытой настежь двери избы на переезде доносились унылые звуки губной гармоники. Даже издалека было видно, что там топится печь, отблески огня играли на мокрых рельсах, возле которых медленно прохаживался немец-часовой с карабином под мышкой, тень его с методической точностью появлялась на фоне освещенной двери то справа, то слева.
– Пошли! – резко вдруг приказал Цветков.
И тотчас же «ударная группа» оторвалась от «резерва» и, поднявшись на невысокую насыпь, быстрым шагом пошла к избе.
– Хальт! – взвизгнул часовой, но его визг был мгновенно задавлен бешеной, сиплой и крутой немецкой бранью, таким ее потоком, что Володя не сразу узнал голос Цветкова и далеко не сразу понял нехитрую затею командира.
А когда понял, гранаты уже рвались внутри избы, где только что раздавались тихие звуки губной гармошки, и короткие очереди автоматов гремели в осиновом лесу, за переездом – туда убежал, отстреливаясь, только один оставшийся в живых немец.
– Разрешите, я его достигну, – блестя в темноте глазами, попросил Митя Голубев Цветкова. – Я ночью вижу, товарищ командир, я лес знаю, а он немец-перец-колбаса…
– Отставить! – усталым голосом приказал Цветков.
Из осинника опять донеслась торопливая очередь автомата.
– В бога-свет от страху бьет, – с тоской сказал Голубев.
И, не выдержав, оскальзываясь по глинистому косогору сапогами, побежал за избу.
– Назад, дурак! – закричал Цветков. – Назад…
Но было уже поздно: немцу из его лесной засады решительно ничего не стоило срезать Голубева, мелькнувшего на светлом квадрате окна, из автомата. И он его срезал.
– Все! – негромко констатировал командир. – Вот вам, пожалуйста!
И предупреждение, и горькая угроза, и странная, угрюмая торжественность послышались Володе в этом «пожалуйста».
Похоронили Голубева неподалеку от проселка, километрах в двух от переезда. По-прежнему из желто-серого неба сыпался мозглый дождь, но теперь еще и ветер стал подвывать в старых осинах.
– Жил бы и жил, – негромко, осипшим после немецкой ругани голосом сказал Цветков над открытой могилой. – Жил бы и жил, со славой бы вернулся домой после победы…
Из кармана почерневшего от дождя реглана он вынул пять жетонов, снятых с убитых немцев, бросил их в ноги покойнику и добавил, отворачиваясь:
– Так, может, повеселее тебе лежать будет…
Голубева быстро забросали землей, Цветков закурил и пошел впереди отряда. А однорукий конник Романюк говорил Холодилину:
– Бывает, голос дан человеку – считается от бога. А бывает и командир от него, не иначе. Я честно могу сказать – поначалу предполагал: хвастун и трепло. И даже, извиняюсь, авантюрист. А теперь, други-товарищи, нет. У него этот дар есть, он понимает…
Володя шел сзади, слушал. И, как ни горька была потеря Голубева, вдруг показалось ему, что в ночном, предупреждающем окрике командира и в том, что случилось впоследствии, заложена основа будущего благополучия их летучего отряда «Смерть фашизму».
Глава вторая
ОСЕННЕЙ ТЕМНОЙ НОЧЬЮ…
Шестого ноября 1941 года, в десятом часу мглистого, вьюжного вечера, летучий отряд «Смерть фашизму», никем не замеченный, подходил к околице уснувшего села Белополье.
Встреченный отрядом еще в сумерки длинный и тощий, сильно выпивший мужик, которого за пристрастие его к немецкому слову «папир» сразу же прозвали «Папиром», сказал, что в селе никаких немцев совершенно нет, а приехали из района полицаи – шесть голов, собрались у здешнего председателя колхоза «Новая жизнь» Мальчикова Степана Савельевича, там с утра пекли пироги, варили студень и печенку жарили, наверное будут гулять.
– Какой такой может быть под немцами колхоз? – не поверил мелиоратор Терентьев. – Чего, дядя Папир, мелешь?
Дядька забожился, что колхоз немцы не разогнали, а выкинули лозунг: «Община без Советов», взяли с Мальчикова расписку о том, что община «Новая жизнь» будет работать исключительно на нужды великой Германии, и Степан Савельевич, естественно, подчинился.
– Значит, работаете на фашистов? – угрюмо осведомился Цветков. Стараетесь для врагов родины?
Папир стал что-то объяснять – бестолковое и малопонятное, дыша на Цветкова сладким перегаром самогона, но Цветков отстранился, не выслушав, дядька же заробел и смолк.
Когда миновали околицу села, Цветков приказал Папиру вести отряд к председателеву дому. Дядечка, остановившись, стал вдруг хвалить Мальчикова, но тут место было не для бесед, дядечка почувствовал на небритом своем подбородке холодный ствол автомата и зашагал задами к дому, где гуляли полицаи. Дом был кирпичный, «Новая жизнь» до войны слыла крепким колхозом, Степан Савельевич был награжден даже орденом. И странно и горько было видеть, что за тюлевыми занавесками председателева дома мелькают головы полицейских, назначенных представителями германского рейха, что там пьют водку и закусывают подручные фашистских оккупантов, выродки, предавшие и свою Советскую власть, и родину, и отчие могилы.