Дело, которому ты служишь, стр. 78
– Ну? – спросил Устименко на языке, который они понимали. – Ну? За что же вы встретили меня как врага? Что сделал я вам дурного? Ведь ваш шаман Огу хотел застрелить меня, и вы видели это, и никто из вас не пошевелился.
– Мы не смели! – сказал чей-то грубый голос. – Тогда мы боялись шамана. Он мог покончить со всеми нами.
– Он ничего не может! – сказал Устименко. – Он трусливый дурак! Он не работает, как вы, он только обирает вас, а вы его боитесь.
– Нет, – сказал другой охотник. – Теперь нет. Теперь мы убьем его.
– И этого тоже не будет! – крикнул Володя. – Он не будет убит, вы слышите? Я не позволю это вам!
К утру всех троих раненых снесли на плот, пригнанный за ночь из становища. Шаман Огу до тех пор ползал у ног Володи, пока тот не велел ему тоже идти на плот, но предварительно Огу должен был бросить в Таа-Хао свою высокую шапку, бубен и жезл с живыми камнями. Шаман завыл в голос, охотники засмеялись. Володя стоял на плоту с сомкнутыми губами, осунувшийся, небритый.
– Прости меня! – закричал Огу.
– Ты поедешь со мной так, как я сказал, или не поедешь совсем, – произнес Устименко. – Понял, Огу?
И Огу, дрожа и всхлипывая, бросил в могучие воды Таа-Хао все знаки своего шаманского достоинства. Как это ни удивительно, а он все-таки верил в свою шапку, в свой бубен и в жезл. Верил и, когда шапка закачалась на воде, навеки смирился. Только спросил Володю:
– Что же я теперь стану делать? Как я прокормлюсь?
– Ты будешь приходить ко мне в больницу и колоть дрова. За это ты будешь сытым.
– Но я не умею колоть дрова! – обиделся Огу.
Володя пожал плечами. В пути он ни с кем не разговаривал, было горько на душе и ужасно обидно. Долгие годы вспоминалось ему сухое щелканье курков двустволки за спиной. Управлял плотом старый местный поселенец Хиджик, раненые лениво переговаривались между собою, следили, как плот спугивает уток, гусей, как спугнул глухаря с берега. К вечеру стали слышны воющие пороги; отец Ламзы, бывший шаман расстрига Огу и двое других раненых сначала влезли повыше – на сооружение вроде широкого топчана, потом, оставив там только одного Ламзы, спустились бросать порогу жертву – деньги и сухари с солью.
– Держись все! – приказал Хиджик.
Плот круто накренился, нос ушел в воду, корма взвилась, чиркнув по каменьям. Вал с пеной, воющий, шумный, пронесся, плот крутануло влево, вправо, порог остался сзади. Отец Ламзы спросил кротко, бросили ли его жертву – старую медную ружейную гильзу. Потом, тяжело дыша, обратился к Володе:
– Вылечишь меня, да, доктор?
Володя вздохнул, улыбнулся: разве мог он сердиться на людей, которые бросают порогу жертву?
В ноябре Володя удалил отцу Ламзы секвестр грудины, под которым застряли металлическая пуговица и две дробинки. И в ноябре же к нему в больницу пришла дочь Маркелова с просьбой навестить тяжело заболевшего отца.
– Что с ним? – спросил Устименко.
– Разве добьешься? – угрюмо ответила Пелагея. – Скрипит зубами, и все. И водку пьет до безобразия. Отощал, ночи не спит ни единой.
– Это меня зовет он или вы?
– Я! – потупившись, произнесла девушка.
В чем же смысл жизни?
Под вечер, взяв электрический фонарик, стетоскоп к несколько таблеток люминала, Володя пошел к Маркеловым. Залаяли цепные злющие псы, выскочил на крыльцо запуганный приказчик, заговорил жалким голосом:
– Пожалуйте! Ждут! Пелагея Егоровна очень ждут, пожалуйте...
В сенях непривычно пахло кипарисом, росным ладаном, чем-то еще приторно-сладким. Пелагея, странно нарядная, шумя шелками, сверкая кольцами и дорогой брошью, сказала шепотом:
– Вы уж сами к нему, а? Пожалуйста! Сделайте божеское одолжение. Так шли будто – и зашли. Мимоходом, без надобности или, может быть, почтить. Он давно вас поджидает, часто говорит про вас, но только, простите, не как про доктора, а только так... Поминает...
Володя пожал плечами, постучался; не услышав ответа, вошел. В огромной, низкой, жарко натопленной комнате из угла в угол, склонив голову, помахивая, словно козел, седой бородой, сложив руки за спину, в черной длинной поддевке ходил Маркелов, вздыхал, что-то бубнил себе под нос. Володю он заметил не сразу, а увидев – не удивился, только спросил:
– Вы-с? Чем обязан чести, господин-товарищ доктор?
Что-то ёрническое, ненастоящее послышалось Володе в голосе Маркелова. И недавно еще окаянные глаза смотрели хоть и нагло еще, но и тревожно, и настороженно, и испуганно.
– За.делом пожаловали? Али просто – по-суседски? И для какой надобности вам Маркелов?
– Да вот шел и зашел, – внимательно вглядываясь в Маркелова, спокойно ответил Володя. – Не встречались более года, пожалуй, – вот и подумал, не навестить ли, не прихворнули ли вы…
Егор Фомич усмехнулся:
– Лечить решил Маркелова? Много, брат, тебе, сосунку, чести. Маркелов вас всех переживет, да с!
Володя молчал. Старик внимательно и тревожно вглядывался в его обветренное, с крепким, упрямым подбородком лицо, искал взглядом его глаза.
– Шел и зашел? Хитришь, доктор, лукавишь. Пашка заманила, никто другой. А? Помалкиваешь? Впрочем, я рад, что пришел, посидим, выпьем. У меня марсала есть удивительнейшая. Впрочем, марсала – она для которых сладкие пьяницы. А мы с тобой хватанем коньяку. Станешь со мной пить?
– Стану.
– А что я – твой классовый враг и эксплуататор? Что выпялился? Мне известно, мне все, брат, известно, я ныне две ваших газеты читаю – выписываю.
Шагнул по комнате, раздернул голубого шелка занавеску на колечках – там в глубине, слабо освещенная, открылась моленная с аналоем; возле беспорядочно лежали старопечатные, в переплетах телячьей кожи книги; еще виднелись новые журналы и горка газет. Сердито шелестя бумагой, Маркелов вынес из моленной несколько номеров «Правды», несколько «Известий», потряс перед Володей.
– Вот читаю. Ну и что ж? Колхозы, пишете, план, пятилетка, совхозы, различные труженики ордена получают за успехи. А мне как жить? «... С Интернационалом воспрянет род людской»? Тоже знаю! Но мне-то куда деваться? Обратно – во царствие тьмы, стричь овец?
– Каких овец? – не понял Володя.
– Выражение фигуральное, взятое у столпов веры. Означает – туземца прижать покрепче, чтоб сок из него пошел. Они – наши кормители, мы – их благодетели. Уразумел ли?
Глаза Маркелова смотрели и зло, и страдальчески, красный рот в поседевшей бороде кривился, лицо дрожало, словно от боли. Швырнув газеты, подошел к двери, крикнул Пелагею, внимательно ее оглядел, усмехнулся:
– Вырядилась, коровища. Век замазурой ходит, а нынче в шелках да в золоте. Для кого? Для доктора? Он замуж не возьмет, ему ты без интересу, его за рубежом женщииа-товарищ поджидает, а не осколок бывшей жизни!
Пелагея медленно краснела, все ниже и ниже опускала голову, руки ее быстро перебирали бахрому шали.
– Коньяку подашь мартель – там есть, на-от ключи, да запереть не позабудь, маманька иначе все выжрет, – усмехнулся он опять в сторону Володи. – Она у нас пережиток алкоголизма, попивает для веселости. Еще подай огурцов квашеных – укропных. Кто мартель с лимончиком, а мы, по глупости нашей, с огурчиком. И еще там чего ученому гостю доктору-товарищу пожирнее, посочнее, вишь – тощий. Да ворочайся побыстрее, мяса больно много наела на колониальных харчах, эксплуататорша – «весь мир насилья», – добавил он опять, скашивая на Володю растерянные, измученные глаза. – Иди!
Дочь, поклонившись по-старинному, неслышно ушла. Маркелов достал из-за старого, обитого ковром, протертого кресла початую бутылку, жадно хлебнул из горлышка, спросил:
– Как же жить, скажи? Ушли сюда от царя-батюшки мои деды, учили меня на свой манер, спрашивали: «Рцы ми, брат, – кто умре, а не истле?» Бойко я отвечал: «Матерь божья, та умре, но не истле, а бысть жива взята на небо!» Еще спрашивали премудрость: «А какой, отрок, твари не было в ковчеге Ноевом?» Ответствовал: «Рыбы, понеже она и в воде может жити и дыхание чинити». Плохо ли? Учили еще, чтобы возвышался я над здешним людом, ибо иной приезжий – другой нации – может надо мной возвыситься и обобрать народишко здешний крепче меня. Учили родители мои меня клыки точить, ибо человек человеку – волк. А приезжая старой веры каноница бубнила о первых небесах, каковые есть: смирение, разумение, воздержание, милосердие, братолюбие, совет, любовь. Вот и вертись – как сочетать зубы эдакие с братолюбием, например? Как сочетать милосердие и науку, делать для здешнего туземца водку – себе дешевую, а ему круговращательную? Как сочетать любовь и родительскую науку темнить соболя – дымчить, чтобы цена ему была втридорога? С воздержанием совместно и с разумением учили, как какого нехристя, иноверца, ежели он заартачится, в тайге бесшумно кончить, – было такое. Учили, что нам все можно, поелику мы старой, праведной веры, и в геенне огненной нам не пещись. Знаем, кто копытцем крестится, а кто и щепотью, мы – трикариями осененные, мы – столпами веры окрещенные, зато для нас все и будет прощено. И научился я хорошо, хотя многим из учения брезговал, крови туземцев сам не проливал, тошно, но на покойных родителях моих та кровь – и немалая – лежит и вопиет. И оттого у меня нынче произошло в мозгах верчение. Есть такая болезнь?