Комбинации против Хода Истории (Сборник повестей), стр. 54
– Брось клоунаду, – в сердитой рассеянности сказал Дворин.
– Я ниц распр-р-ростр-рюсь! – Толя, повалившись на пол, исподлобья глядел на тестя, протягивал руки к его ногам.
– Встань! – сухо сказал Дворин.
– А?
– Не лежать же на полу.
– Ага, – Толя сел на табуретку, насвистывая.
Мама родная – старик поёт!
Шотландский парень Далгетти
Поехал в Эр-Рияд...
Куплет следовал за куплетом, и, когда припев повторился, Толя ухватил его, и пошёл дуэт:
Устал идти, устал идти!
Где взять глоток вина?
А ждёт тебя, мой Далгетти...
...................................................
«А ждёт тебя, мой Далгетти»
«А ждёт тебя, мой Далгетти»
«А ждёт тебя, мой Далгетти...»
Стожок на поляне
Памяти дяди Павла
1
Хвоя, мох под ногами; малохоженый гулкий бор. Белка скользнула с ели на ель. Поёт дрозд на суку. Прохлада рассветная. Гуще туман; лес расступился – река. Курится пар над медленной водой. За туманами вдали, в выси – розовеет. Вот-вот выстелется малиновая полоса. По липкой тропке – к пристани с настилом гнилым. Прилепилась пристань к глинистому откосу; кругом вязы торчат: обломанные, дуплистые. Отжили. Но как уместны!
Заскрипели под ногами доски. В открытой будке сторож сидит. Он же – и матрос причала, и кассир. Тщедушный старичишка в тельняшке. С газетой «Социалистическое земледелие» за 14 июля 1931 года.
– Моя пришла. Здоров утро говорит!
Не отвечая, старик поскрёб в бороде, разгладил на тощих коленях газету.
– Моя на Самара нада!
Сторож ещё добрых три-четыре минуты не отрывает глаз от газеты. Наконец поворачивает голову. Исподлобья глядит.
– Что твоя читал? Что сердитый так?
Старик втянул воздух, отхаркнулся, пустил плевок через весь дебаркадер.
– Не понять тебе наших делов, приблудный ты человек.
– Э-э, зачем твоя обижает? Сидорка давно на Волга. Тут лес, и Сидорка в такой жил! Урман.
– То-то и дело, что урман, – сторож сложил газету, спрятал под тельняшку. – По-людски говорить не выучишься. Смыслу в тебе нет! И душевного отклику!
Быстро тает туман. Солнце. Внизу по реке – островки; по правому берегу – сосновый мачтовый лес, по левому – поля, деревня. А по реке вверх, за водной далью, горы под шафранным небом. Царёв Курган. Стенькин Утёс. Жигули.
– Ты, Ложкарь, – угрюмо сказал старик, – от кормильца свово, от Егора Федорыча, отрёкся. А Рогнедку вскормил, чтоб сластиться ей. Тебе сколь? Полста годков, поди? А ей шешнадцать, али и тово нет ещё?
– Э-э, твоя злой! Егор кулак был! А Сидорка батрак был! Твоя как враг говорит.
Старик егознул на лавке, зырк-зырк по сторонам, закрылся в будке. Ух, язык клятый, чтоб те отпасть! Через минуту выглянул:
– Сидор, тебе до Самары? Ты билет не бери, я тебя так пущу, – и потряс газетой. – Думаешь, про чего в ней разбираю? Про мироеда, врага! Как нам с тобой его изничтожить! Ты, Сидор, учти моё понятие.
Когда низкорослый мужик в заплатанной, до колен, рубахе, обшитой красной лентой, отошёл к перилам дебаркадера, сторож прошептал:
– Язви тя! И откель только попёрла эта чума...
Колотьё в груди. Господи, оборони... Возле Воздвиженки один из таких вот шатался – лесной объездчик... всё самогонку искал. А после – на-а! Револьвером машет! Уполномоченный РИКа... Брата с пятерьмя детьми – за двоих лошадок и телков двоих – на Соловки!
2
Сверху шёл похожий на торт «Марксист» – бывшая «Франция» известного до революции пароходного товарищества «Кавказ и Меркурий». Борта розово-палевые, палубные надстройки – цвета сливок. Колёса завращались в обратную сторону, гася инерцию, взбивая плицами рыжеватую пену. Сторож намотал канат-чалку на тумбу.
На палубе, к носу ближе, стоял внушительного облика полный человек в чесучовом френче. Выбритое лицо спокойно-тяжёлое; глаза маленькие, глубоко сидят, друг к дружке близёхонько. Остановились на плосколицем мужике в заплатанной рубахе: смоляные, с резкой сединой волосы закручены в косицу, усы вислые, бородёнка жидкая.
– Эй, Сидор, садись в каюту! – сторож хихикнул, оглянулся.
Закинув за спину мешок, человек в рубахе до колен поднимался по тропке от дебаркадера.
Из-за ветвей следил, как отваливал пароход, как, бурля воду, пошёл вниз. На палубе с десяток пассажиров.
Всплески поднятых волн, щёлканье клестов в бору; медно-красные стволы – один другого стройней. Всё звончей щебет бесчисленных птах.
Солнце взошло. Орёл в выси пролетел к Стенькину Утёсу; божья коровка на рукаве – пунцовая бусинка.
Жарко; манит вода искупаться. Шныряют над ней ласточки-береговушки. К чайкам, что над водой зависли, мерно помахивая крыльями, ворона присоседилась. Неуж собралась нырнуть за рыбёшкой?
Ой, да ты Волга-река,
Волга-матушка.
Ой, да лёгок челн
Под крутой горой.
Лодка ткнулась в песчаный берег. Рыбак, по пояс голый, провяленный на солнце, в закатанных портках, спрыгнул в воду. Спутанные ржавые волосы, кадыкастая шея.
– Ложкарь, пособляй давай! Бери бредень. Счас другой конец заведу, авось вытянем чего!
Человек в заплатанной рубахе скинул мешок, торопко засеменил к рыбаку, ухватил кол с привязанным краем латаного-перелатанного бредня. Рыбак оттолкнул лодку веслом, погнал против течения, напрягаясь мускулистым телом; растянул бредень во всю длину.
– На воблу одна-то надёжа, Ложкарь! Согнали скотинку в обчее стадо, а Степуган-пастух, прощелыга, как ты. Ни кола, ни шавки! – вытолкнув лодку на мель, рыбак давал течению выгнуть бредень полукружьем. – Степуган-то до зорьки пьянёхонек, овечки падают, коровёнки бредут куды ни глянь – голоднющие! Лепёхи с корой печём. Не уродится картошка али выгребут – побираться пойдём.
Плосколицый прищурился.
– Э-э, Тихон! Лес большой. Гриб кормит. Ягода кормит. Урман знать нада. Волю хотели, урман остался...
– Ты заходи в воду-то, чудь лесная! – рыбак выругался. – Тяни враз!
Охнув от натуги, вытащили бредень. Забились плотва, башклейка, краснопёрки, окуньки; с дюжину – лещей, воблин. Рыбак, бегая, хватал рыбу, кидал в лодку. Когда последнего подлещика бросил, обернулся:
– Ты, Ложкарь, опёнком проживёшь! Чай, и сети от Егора Федорыча есть. Рогнедка пособит! Ночью рыба-то у берега вся. Порыбачите – и под кустики, порыбачите – и...
Плосколицый, глядевший в резко-жарящее небо, вдруг бросил руку назад. Рыбак ойкнул, прижимая к животу ладони, медленно согнулся до земли, словно отвешивая поклон, переступил с ноги на ногу, рухнул набок.
Густеет зной, тускнеет небо. Жигули будто приблизились. Река плавно течёт, посверкивает. На том берегу, между изб деревни, – фигурки редкие. Голые ребятишки не плещутся в воде – возятся деловито: раков ловят. Костёр разожгли.
Человек в заплатанной рубахе присел на борт лодки; на босу ногу – самодельные опорки из сыромятной кожи. Бесстрастно лицо; широко расставленные узкие глаза вперились в даль, подёрнутую дрожаще-пыльной дымкой, в Царёв Курган. Зашевелился рыбак на песке.
– Во-о ты как открылся... ловок убивать! Убивай! – запрокинул косматую голову, зарыдал, как залаял; заходил кадык на гусиной шее. – Детишки с Троицы на болтушке. Окунишку боимся съесть – впрок бережём. Мать схоронил: как щепку, в гроб клал!
Плосколицый поднял мешок, пошёл взгорком к лесу.
– Бережёшь Рогнедку? Бережёная и протянется!..
3
Знойны были в Екатеринбурге июньские дни девятнадцатого года. А ночами от дыхания – парок.
В иную ночь отрывался от службы капитан колчаковской контрразведки Ноговицын. Брился, оставляя узкие, разделённые под носом усики. Сноровисто седлал лошадей Витун. Ражий малый лет двадцати пяти, в тазу такой же широкий, как в плечах.