Комбинации против Хода Истории (Сборник повестей), стр. 48

Штабс-капитан Двойрин со своими людьми ударил по дружине главных железнодорожных мастерских, погнал ошарашенных со сна, запаниковавших рабочих. Они рассеялись и без труда оторвались от преследователей – уж слишком тех было мало. Это вскоре заметили командиры и энергично принялись собирать дружину.

Между тем отряд, в котором был Иосиф, окружил громадный пятиэтажный дом купца Панкратова, где нынче располагался губернский ревком под охраной доброй сотни матросов. Надо было идти на штурм, но в тылу навязчиво скапливалась рабочая дружина.

Боевики Двойрина, имея два ручных пулемёта, перекрыли на её пути несколько улиц. Опытные, умелые городские партизаны, эсеры истребительными нападениями мытарили красных. Но тех больше раз в шесть. Дружина двинулась в широкий охват, занимая здания и дворы на флангах у боевиков.

Когда, казалось, глядела в упор безнадёжность, подоспела казачья сотня из станицы Павловской. Запаренные кони мокрели в пахах, с ременных шлей, клубясь, стекала пена.

Оставив лошадей коноводам, станичники – обстрелянные, выматеревшие на мировой войне – атаковали красных в пешем строю, проредив и смяв дружину, прогнали её на окраину, за железнодорожное полотно.

...Осадившие ревком белые рванулись к зданию – во всех его окнах замелькало пламя: стена превратилась в сплошняк разящих взблесков. Матросы били из винтовок, маузеров, кольтов, садили из станковых и ручных пулемётов, швыряли гранаты. Иосиф будто попал в сгусток продымленной, страшно сдавленной атмосферы, которую кошмарно сотрясал непрерывный гремящий треск.

Размётный взрыв гранаты кинул его на спину. Иглы боли, звеня, вонзились в ушные перепонки. На минуту он ослеп: в глазах пошли багровые, жёлтые, синие блики...

Потом смутно помнилось: он, кажется, катился по земле, вскочил...

Опомнился в пространстве, недосягаемом для пуль – визг свинца рвал воздух рядом, за углом. Он прижимался спиной к стене – Козлов держал его подмышки и усердно встряхивал. Жуткая оторопь не отпускала, Иосиф безудержно бы закричал – но кровь сокрушительно стучала словно в самом горле. Это не давало издать ни звука.

Кто-то пожаловался с раздирающей мукой:

– Не могу я больше... убьют.

Это Пузищев.

– Да кто тебя убьёт?! – вскричал Истогин звонко, горячечно, будто у него был жестокий жар. Воспалённые глаза ни на ком не останавливались и словно смотрели на что-то своё, другим не видимое.

В двадцати шагах, на подступах к ревкому, лежали мёртвые. А Иосиф и остальные, кто отступил, уставили приклады воронёными оковками в панель и, вцепившись в стволы, висло опирались на ружья. Двое держали с боков командира: кровь выступала сквозь шинель во всю грудь, капала на утоптанный влажно-глянцевый снег. Командир потянулся вниз, выдавил задышливо:

– Пусти-и-те...

Его опустили наземь. Он беспокойно шарил вокруг себя руками, потом вяло положил одну руку на грудь и стал недвижим.

Вдруг размашистый голос, сочный, недовольно-тягучий, колебнул сникшее сборище. Выпрямились, задвигались, образовали ряды. На солнце сизым острым огнём переблеснули штыки. Подполковник Корчаков сердито-насмешливо, густо гудел:

– Домик не за-а-нят! Мне эта картина не нравится.

Приземистый, в полушубке, опушенном в бортах пожелтевшим каракулем, он выглядит широким, как пень столетней лиственницы. Под его началом была отбита у противника батарея, и в эти минуты деловые, в малиновых погонах, артиллеристы выкатывали пушку на перекрёсток. Вот она судорожно подпрыгнула – коротко, будто давясь, выметнула длинный сгусток пламени: в доме Панкратова, вверху, жагнуло громом, от стены поплыла плотная пыль, окна выкинули дымное облако. Посыпалось, всплескиваясь на тротуаре, стекло.

Корчаков приказал выдвигаться к ревкому; по окнам повели прицельную стрельбу с колена.

Иосиф увидел, что лица кругом него разительно изменились – став прямодушно-смелыми. Его самого так и взвивало неведомо-новое чувство какого-то страстного душевного всесилия. Он встал на простреливаемом пространстве. Заметил лишь сейчас, что пола его шинели разорвана, машинально тряхнул – из прорехи выпал осколок гранаты.

Корчаков, держа одной рукой карабин, другой помахивая в такт движению, побежал к ревкому твёрдой скользящей побежкой. За ним – молча и страшно – хлынули все...

Несколько молодцов, обогнав его, ворвались в здание, где никто в них не выстрелил, взбежали по лестнице на третий этаж, схватили одного, другого матроса и, подтащив их, слабо сопротивляющихся, к окну, выбросили на тротуар.

В коридорах, полных махорочного дыма, пыли, остывших пороховых газов, толпились матросы с поднятыми руками. Поток сломленных, виновато-тихих, отупевших и безвольных скатывался по лестнице.

Козлов и его спутники хотели пить, они врывались в комнаты, ища умывальник, графин воды. Вдоль стены скользнул и при виде белых прилип к ней мужчина в кожаном, шоколадного цвета жакете, в таких же штанах и в кожаной же, блином, фуражке. Иосиф взглянул на его ботинки: внимание почему-то отметило на них одинаковые утолщения над выпиравшими большими пальцами.

Человек со стеснительной ласковостью в глазах слегка двинулся к Евстафию Козлову:

– Здравствуйте... мне знакомо ваше лицо... Вы стихи пишете?

Козлов неожиданно смешался:

– Пишу...

– Вот видите! А я – сотрудник газеты. Она не была большевицкой, но большевики сделали. Мне предложили остаться, я остался – ради пайка. Детей четверо...

У Евстафия вырвалось:

– Понимаю. – В голове у него сейчас царили его стихи и неизменно связанные с ними сомнения, страхи. Во взгляде появилась неопределённость. С дружелюбно-отсутствующим видом он сказал незнакомцу: – Но где вы могли меня видеть?.. Я из Бузулука.

Тот затоптался, в суетливой покорности сдёрнул с головы «блин».

– У меня тут никого, кроме вас... – Подстриженные под бобрик волосы сально блестели, губы длинного рта были плоскими и бескровными.

Иосиф просительно сказал ему:

– Наденьте вашу фуражку.

– Благодарю вас! Спасибо вам!.. – с горячими, с моляще-благоговейными нотками воскликнул мужчина, улыбчиво обращаясь к Двойрину: – Видите ли, на редакцию выдали кожу – я и польстился. А теперь в этом костюме меня примут за чекиста. Казаки и слушать не станут – изрубят. Помогите...

Козлов и его друзья в замешательстве переглядывались. Истогин высказал мысль:

– Отведём к полковнику.

Молодые люди, окружив незнакомца, вышли с ним, принявшим вид скромно-озабоченный, но независимый, из замызганного здания. Повстанцы глядели кто с любопытством, кто привычно-равнодушно на человека в одежде из дорогой кожи: какую-то важную птицу ведут в штаб.

На углу Козлов остановился, помявшись, взял Истогина за локоть:

– Полковник станет слушать? Прикажет его к другим пленным. А там конвой как увидит...

– А то не ясно, что так оно и будет! – усмехнулся Пузищев.

Иосифа пронизала жалость к человеку, который только что так благодарил их – за что? Его будут рубить шашками...

– Димитрий, вы такой добрый, сердечный, понимающий! Вы способны так преданно любить...

В красивом лице Истогина словно забрезжил огонёк. Потом глаза сощурились, и стали видны лишь смежившиеся тёмные ресницы.

Они стояли в двух шагах от арочного хода, что вёл в какой-то двор. Димитрий кивнул – спутники вошли за ним под арку. Он спрашивал мужчину: знаете этот двор? он проходной?

– Да-да...

– Идите!

Тот торопливо поклонился и побежал.

Это был председатель губернской ЧК Рывдин, расстрелявший к тому времени сотни людей. Убив бывшего председателя городской думы Барановского, Рывдин приказал вышвырнуть из квартиры без вещей вдову со слепым стариком-отцом и троих детей, младшему было пять лет.

9

По небу шли, не заслоняя солнца, высокие дымчатые, с краями цвета сливочной пенки облака. Голубой воздух дрожал от ликующего колокольного звона. Рождаясь вслед за ударом, плавно догоняли одна другую упругие трепещущие волны.