Комбинации против Хода Истории (Сборник повестей), стр. 38

Юрий нервно отвесил общий поклон:

– Очень прошу простить, господа! – чётко прошагал к двери, выходя, обернулся: – Свободу России! – Щёлкнул каблуками, дверь за ним закрылась.

У Усольщикова текли слёзы, он воскликнул:

– Ай, как оба мне нравитесь! Ну, расцеловал бы обоих. На таких страна стоит!

– Я понимаю ваше недоумение, господа, – смущённо заговорил доктор, – самоуправно укрыл, спас... но мне показалось необходимым сделать так, чтобы этот человек жил...

– То есть он не большевицких убеждений и оказался в этом стане вынужденно? – предположил Бутуйсов.

Зверянский согласился:

– Убеждений он не большевицких. Но, однако же, весьма сомнительных.

– Вы ему чем-то обязаны? – спросил Кумоваев.

– Определённо ничем! Разве тем, что он едва не прострелил мне череп. Чтобы не слышать криков семьи, отложил на завтра: собирался прикончить меня в лесу. А завтра – набат.

– Никак не пойму вас, Александр Романович, – с оттенком оскорблённости сказал Кумоваев, – какого ж рожна вы его не...

– Да что тут понимать! – воскликнул Усольщиков. – Благороднейшее сердце у доктора! Свеликодушничал, сжалился. Ну, правду я говорю?

– Понимаете, – сказал Зверянский со странной приподнятостью, – это человек из творений Эсхила или Софокла. Его личность потрясает...

– Поразительно! – вставил Билетов, и было непонятно: что поразительно? То, что личность комиссара потрясает или то, что доктор несёт чепуху.

Бутуйсов обратился ко всем:

– Господа, этот комиссар в зверствах не участвовал?

– Нет, что вы! – категорично заверил Зверянский. – Он всегда был у меня на глазах.

– Никаких приказов о казнях не подписывал?

– Не подписывал!

– Ну, тогда, господа, – заключил Бутуйсов, – нет ничего преступного в том, что Александр Романович его отпустил.

– Наше российское благодушие, – заметил Билетов вскользь, с осуждающе-ехидной ноткой.

Усольщиков будто не услышал её:

– Верно! По-нашему, по-русски: заслужил – получи сполна в отместку! Но только пока я в гневе. А гнев миновал: за стол с собой тебя посажу! Кстати, господа, теперь же пожалуемте все ко мне. Я телушку годовалую зарезал, и коньячок сохранился шустовский...

От приглашения никто не отказался.

37

Прошла неделя, начинался путано-сложный май восемнадцатого...

В городе стало известно, что председателя совдепа Михаила Юсина вызывают в Пензу. Но его увидели садящимся с семьёй в поезд, который шёл в противоположном направлении: на Самару.

День спустя в Кузнецке появилось человек пятнадцать приезжих. Чуть не половина из них женщины. Приезжие вели себя тихо. Они разместились в особняке зерноторговца Щёголева, приколотили к дверям вывеску: «Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией».

Утром у крыльца заурчал автомобиль. Из особняка вышел человек в тёмной тройке, с бородкой, в пенсне; сел в автомобиль, кивнул шоферу. Машина покатила, поднимая пыль, и скоро остановилась у дома Зверянских. Человек в пенсне вошёл в дом, пробыл там полчаса и вернулся в ЧК.

На следующий день из города уехали с семьями Зверянский, Усольщиков, Бутуйсов, Кумоваевы и ещё немало тех, кто наиболее отличился в расправе с отрядом Пудовочкина.

После этого на афишных тумбах было расклеено объявление: «Кузнецкой ЧК начато следствие по делу Пудовочкина. В ЧК приглашаются все граждане, имеющие что сообщить по указанному делу».

Минуло несколько дней, и город всколыхнуло: расстреливают за уничтожение отряда! У афишных тумб собрались огромные толпы. «Извещение ЧК» уведомляло, что шесть человек расстреляны «за злостные клеветнические измышления, за попытки направить следствие по ложному пути, за действия, носящие характер контрреволюции». Возглавляла список Ораушкина, та самая, что предупредила Пудовочкина о восстании. Когда захватили дом, откуда вырвался командир, Ораушкину не арестовали, было не до неё, а потом она исчезла из города и вернулась лишь с появлением ЧК.

Вторым в списке шёл известный сутенёр, грязная личность Витька Самокатчик. Третьим был бездельник, бывший лакей Евсеев, повыгнанный из нескольких домов за воровство. Под стать этим оказались и остальные расстрелянные.

Никто не мог сказать, что хоть один человек из списка участвовал в истреблении отряда красных. Скорее можно было предположить обратное: эти люди ничего не имели бы против расправы с замешанными в восстании.

Город недоумевал. Расстреливали явно не за уничтожение отряда.

38

К пятнадцати приезжим присоединилось ещё столько же. И на афишных тумбах появилось «Сообщение контролёров Центрального управления чрезвычайных комиссий». В нём говорилось: «За развал работы Кузнецкой ЧК, за саботаж и преступное бездействие начальник ЧК Костарев В.Г. снят со своего поста и расстрелян».

А на следующий день произошло историческое выступление чехословаков против большевиков. Советская власть была свергнута в Пензе, в Сызрани, во многих других местах... Чекисты ненадолго покинули Кузнецк. В эти неопределённые для города дни, тоже совсем ненадолго, домой вернулась семья Зверянских.

Доктор и Юрий стояли у тумбы, смотрели на сообщение о расстреле Костарева.

– Невозможно, – волнуясь, говорил доктор, – невозможно выразить, до чего много он отдал за нас!

– Жизнь отдал, – уточнил Юрий.

– Да не то! Его идеи значили для него гораздо больше, чем собственная жизнь. Только чувствуя это, можно понять грандиозность его жертвы. Но кто теперь почувствует, поймёт?.. Да! – доктор махнул рукой. – Легко мне было считать его идеи бредом. Но в них, несомненно, было нечто... А коли вдуматься, то и вообще!

– Что? – удивлённо взглянул Юрий.

– А то, что это вообще могло быть... – доктор сбился. – Как трогательно, как естественно у него звучало: «Русские есть явление, во Вселенной не ограниченное!», «Россия – архивитальное образование!», «Русский народ – это Гомер с глазами и мечом Геракла!» Ну как не задуматься, а стоим ли мы того, что было отдано за нас?

– Папа, что ты говоришь? – Юрий едва не кричал.

– Да-да, вот такими, – с печальным благоговением сказал доктор, – именно такими глазами я смотрел на него.

Птенчики в окопах

Я крепко спал, накрывшись хозяйским тулупом, когда прибежал Вячка Билетов. Я не слышал, как он дубасил ногами в ворота, переполошил соседских собак, поднял хозяина. Вячка сбросил с меня тулуп.

– Лёнька, выступаем!

Я сел на топчане, из открытой двери обдало морозом; у меня сразу застучали зубы. Вячка схватил за плечо пятернёй в ледяной перчатке:

– Ноги в руки и топ-топ! А я побежал других собирать... – он выскочил; дверь, обросшая по краю льдом, закрылась неплотно.

Была ночь на 12 января 1919. Наш 5-й Сызранский полк стоял в Оренбурге, на который наступали красные: с северо-запада и с юга, от Актюбинска. Меньше суток назад наш полк отвели с северо-западного участка, мы встали на квартиры, и вот – тревога.

Обуваюсь. Хозяин, малорослый бородатый возчик, дымит самокруткой, поглядывает на мои американские ботинки с голенищами. Натягиваю их на толстые шерстяные носки. Ботинки достались по счастью. Когда летом восемнадцатого я, кузнецкий гимназист, вступал в Сызрани в Народную Армию Комуча, мне подфартило. В интендантстве оказался приказчик галантерейного магазина из Кузнецка Василий Уваровский. Он и постарался, чтобы американские ботинки были у всех кузнечан.

Ребят, с которыми я пришёл в Сызрань, было больше тридцати. К нынешней ночи нас осталось двадцать четыре. Почти все мы – из одной гимназии.

– Х-хе, сударь солдатик, без ног будете, – замечает хозяин, посиживая подле меня на табуретке, тянется рукой к моему ботинку, – одна кожа, без подкладки?

– С подкладкой, – возражаю я, – да и носки!

Он качает головой. Не знаете, мол, наших оренбургских морозов. То, что до сих пор было, – это ещё не морозы. Нынче – уже да! Как пошлют вас в степь, на ветер... Убеждает сменять ботинки на валенки: у него есть запасная пара.