Донесённое от обиженных, стр. 64
«Как память о деле в Изобильной его горячит!» — подумал хорунжий.
— С нами будете? — спросил гость.
Хозяин ничего так не желал, как падения большевиков, но, зная уже достаточно, что такое белые, задавался вопросом: не обманывается ли Лукахин насчёт того, о чём говорит? Что представляют собой участники?
Гость словно собрался кашлянуть, но вместо этого неожиданно улыбнулся в бороду:
— Хорошо, что не даёте ответ сразу. Вы так и должны. Днями приду узнать.
Хорунжий кивнул. Подмываемый впечатлением, которому ещё надо было отстояться, провожал взглядом через окно фигуру, что удалялась по двору широкими шагами.
64
В небе, в восточной стороне, тяжело хлопнуло, возник белый клубящийся шарик и стал нехотя таять. Город обстреливали шрапнелью. Казачьи корпуса Дутова, по слухам, ещё вчера были на ощутимом расстоянии; очевидно, они произвели редкостно стремительный бросок…
Вскоре, однако, стало известно, что в пятнадцати верстах к востоку от Оренбурга, в посёлке Благословенном, — восстание и это восставшие, подойдя к городу, ведут огонь из захваченных у красных пушек.
Пахомыч не уходил с улицы — приглядывался, прислушивался; изнывал в тревожно подогревающем воспоминании о встрече с Лукахиным, которая произошла несколько дней назад. Разве не улыбался сейчас задор неба знаменательной схожестью названий: Благословенный и Изобильная? То, что было совершено прошлой весной, возвращалось как бы в образе нового вдохновляющего деяния, и хорунжий, в возросшем уважении к Лукахину, томился нетерпением соучастия.
Придя со службы, Мокеевна передала разговоры красных командиров в столовой. Восставшие перебили роту рабочего полка, завладели снаряжением, которое было отправлено из Оренбурга на фронт, перерезали восточную линию железной дороги.
— Я в миски наливаю и слушаю… один тишком начал, — сообщала Мокеевна шёпотом, хотя утеплённая дверь их с Пахомычем комнаты речь глушила надёжно, — начал, что, мол, будет отбита телеграмма самому Ленину. Будто просят, сколько их ни есть, здешние рабочие. Соберите, дескать, нам помощь — а то Оренбург возьмут, и всему конец!
Пахомыч, сидевший на топчане, выпрямился и ещё более повеселел, представив, сколько подобных телеграмм поступает Ленину из узлов смертельного натяжения.
В следующий визит Лукахина, улыбаясь шире, чем подходило к случаю, он сразу сказал о согласии участвовать в деле. Так не хотелось тоски сомнений и до того была по душе возвратившаяся новизна минувшего.
Лукахин рассказал, как летом прошлого года пошёл добровольцем в казачий полк и оказался в нём не самым старым: были там два казака семидесяти без малого лет. А молодёжь разочаровывала Никодима Фирсовича, как и прежде.
— Нету нам племени на замен! — отнёсся он о ней убеждённо.
Сыновей он не имел — Бог дал трёх дочерей, да племянника воспитал Лукахин, взяв мальцом у вдовой многодетной сестры.
Домовитого, скрупулёзного во всём, сурово верующего Никодима не восхищали зятья. Один, мобилизованный красными, дезертировал, как и подобало, — однако он хотел было уклониться и от мобилизации, объявленной Дутовым. Посметь не посмел, но как воюет — про то славы не слыхать. Другого зятя ранило в ногу на германском фронте, и лишь только ехать на сбор к красным ли, к белым — в перебитой кости начиналось воспаление.
С третьим вроде бы выходило на особицу: едва ли не с первых боёв воюет в белопартизанском отряде. Однако ж недавно привелось услыхать: никакой это не отряд, а шайка пройдох и выжиг, которая прячется в лесу то у одной, то у другой станицы, где есть родня, и сжирает зараз свинью, а коли обломится — корову.
Что до племянника, то — пробормотал гость в бороду — о нём он ещё скажет. Вернулся к тому, что полк, куда записался летом, воевал под Орском. Красные держались, не давая взять город в кольцо и получая помощь с юга, от своей Актюбинской армии. В эту пору прослышал Лукахин о человеке, который ловким угрём проник к красным, выведал секретное, чем якобы помог вышибить, наконец, коммунистов из Орска. Бог привёл, что потом Лукахина отрядили отвезти этого человека в санях в штаб дивизии. Ездок разговоров не чурался — «такой разлюбезно-хитрый: иголки не подпустишь!» Лукахина он, видать, «умно понял», потому как кое-чего доверил: сказал, что хотя и пресмыкался до войны чиновником в уездной управе, но всегда знал в себе большую способность к обману врага.
Никодим откликнулся признательно-самолюбиво: ежели-де Господь приведёт быть дома, а сударю — проезжать недалече, — то пусть не побрезгует завернуть на пироги.
За словом дело. Занедужил старый стеснением в груди и «от немоготы служить» был «списан» домой. Отлежался, продышался — а сударь вдруг и наведайся. И пирогов поел, и в бане попарился, две ночи переночевал. Доверил — «опять его путь во мраке»… то есть по-секретному едет в Оренбург, который вот-вот займут красные, укоренится там и будет нащупывать у них становую жилу ножичком. Высказал Лукахину, что посети того «желанная мысль» — место в белой организации ему готово.
Вот теперь-то не миновать словца о племяннике. Лукахин дал ему выучиться на счетовода — малый вышел не промах: без утюга выгладит, без аршина обмерит. С появлением в крае Советов пристроился к красным на должность по провиантно-вещевому снабжению. Приезжал к дяде просить прощения «за вольность своим интересом пожить», становился на колени, говорил, что хлеб-соль не забудет и — «коли какой-никакой случай» — может толикой пользы пригодиться. Когда коммунисты забрали Оренбург, племянник прибыл туда в вагоне при начальстве; он и сам теперь был в интендантстве небольшим начальником. Найдя его, Лукахин убедился, что память у воспитанника не свернулась, как молоко: помог устроиться возчиком службы снабжения. Зачем это дяде понадобилось, спрашивать не стал, сказав: «И дитя на пожар — из блюдца плескать!» Потом добавил: «Дальнейшей услуги от меня нет. Я, дяденька, вас не знаю — вы меня не знаете!»
К тому дню Никодим уже повидался с «сударем», застав его воскресным утром в загодя обговорённом месте — цирюльне недалеко от собора. «Сударь» велел его звать Дудоладовым и дал задание: обжившись, присматривать «людей борьбы».
В завершение своего рассказа Лукахин смутил хорунжего гордым:
— Пусть узнает, кого я к нему привёл!
65
Они шли на встречу в час, когда потрудившийся народ торопился домой, опасливо и крепко прижимая к себе свой пайковый хлеб. Дудоладов — знал от Никодима хорунжий — служил в военно-санитарном управлении и проживал в доме за углом бывшего кинотеатра «Люкс». Лукахин и державшийся чуть позади Пахомыч прошли мимо дома по другой стороне улицы.
— Ну — фортка открылась. Значит, увидел нас, — тихо сказал Никодим.
Он продолжал идти — медленно, как бы с трудом, — и вскоре их обогнал человек в поношенном сюртуке, какие прежде носили низовые земские служащие; штаны же, заправленные в сапоги, были армейские. Лукахин, глядя под ноги, сказал спутнику:
— Он!
Повёл закоулками, дворами… Вышли около кинотеатра и опять оказались на той же улице, напротив дома.
— Фортка открыта и теперь занавеска задёрнута. Значит, всё выглядел, вернулся, — и можно идти.
Они поднялись на второй этаж, и вдруг Пахомыч заметил: дверь на полутёмную площадку чуть-чуть приотворена, кто-то за ними наблюдает. Впрочем, дверь тут же закрылась.
— Угу, — удовлетворённо кивнул Лукахин, стукнул в неё костяшками пальцев дважды, а после ещё разок.
Вновь щёлкнул замок, и человек, уже знакомый хорунжему, посторонившись, пропустил их в прихожую, за которой оказалась комната с непокрытым столом посредине. Хозяин — он сейчас был без сюртука, в гимнастёрке, перехваченной солдатским ремнём, — глядя пристально-строгими глазами, назвал себя хорунжему:
— Дудоладов Антип Иванович.
Гость представился Маненьковым.
— Да… Маненьков Терентий Пахомович! — произнёс хозяин замедленно и преувеличенно утвердительно, давая понять, что знает об условности имени. — Прошу располагаться.