Донесённое от обиженных, стр. 10
— Э-э, свет зажгите! — приказал Марат раздражённо и гадливо.
Из-за стола встал мужчина, чиркнув спичкой, зажёг керосиновую лампу. Осветились перепуганные лица: девушки лет шестнадцати и другой, помладше; миловидная женщина держала на коленях маленького мальчика. На столе стояли глиняные миски с надщербленными краями, лежали почерневшие деревянные ложки. Никто из хозяев не говорил ни слова, слышалось, как фитиль в лампе потрескивает от нечистого керосина.
У мужчины, который впился глазами в Марата, была худая шея, чахлая бородка. Вакеру его внешность показалась не по годам «стариковской». Юрий изучал его и с интересом осматривался. Несказанно обозлённый на приятеля за пощёчину, старался держаться с видом «да ни хрена не было!»
Сотсков продолжал стоять у стола, руки висели плетьми. Обращаясь к нему, Житоров назвал себя и словно гвоздь вбил:
— Конечно, не забыли?!
Лицо мужчины двинулось в усилии, как если бы он, страдая заиканием, попытался что-то сказать. Марат, повернувшись к нему вполоборота, молчал. Вдруг хищно шагнул к Сотскову:
— Арестован Савелий Нюшин! Он в Оренбурге!
Глаза человека блеснули и метнулись к двери, точно она должна была распахнуться… Житоров сунул руки в карманы шинели и бешено — девочка взвизгнула — рыкнул:
— Онемел?! С чего побелел так?
Мужчина неожиданно внятно и ровно произнёс:
— Ну что ж — Савелий Нюшин. Я его знаю.
Марат смотрел с застывшей во взгляде насмешкой, затем поманил пальцем Аристарха, и, когда тот обошёл стол, крепкая пятерня прикоснулась к его лбу, пальцы проползли по бровям, по векам закрывшихся глаз.
— Почему я, о-очень крупный, занятой начальник, приехал самолично к тебе, в твою халупу? Разве я не мог дать распоряжение, чтобы тебя вытащили в наручниках? Я делаю ради твоих детей, вон они глядят на тебя и на меня, ибо как коммунист могу понять сердце человека… Скажи два слова — и мы уйдём, а ты останешься с семьёй.
Вакер усмехнулся про себя: «Как бы не так!» Сотсков не открывал глаз, видимо, мысленно читал молитву. Марат выдвинул вперёд голову, будто желая вцепиться в его лицо зубами.
— Нюшин участвовал в расправе над отрядом?
Аристарх отшатнулся, начальник обеими руками скомкал на его груди рубаху — женщина ахнула:
— Го-о-споди!
Муж тихо заговорил:
— Сколько меня выпытывали про тогдашнее. И вы в Оренбурге вызнавали так и эдак. Весь тот день я был в станице Буранной — и Нюшин был там же. Праздновали Святого Кирилла.
— Не отлучался Нюшин? Можешь поручиться?
— Дак всё время был у меня на глазах.
Житоров выговорил с переполняющей злостью:
— Интересно, что все вы друг у друга на глазах были! — бросил взгляд на детей. — Другое помещение есть? Туда пройдём!
Женщина вскрикнула: — Что же делается? — зарыдала. Старшая дочь взяла у неё захныкавшего ребёнка. Пришедшие меж тем слегка расступились, пропуская Сотскова в сени. Там он указал на дверь холодной кладовки.
Прошли в её полутьму — немного света проникало сквозь узкое окошко. По сторонам стояли кадушки с солёными огурцами, с квашеной капустой, горшки с отрубями, на стенах висели сбруя, серпы, пила-ножовка, связки лука, мешочки с семенами, пучки сухого укропа…
Житоров приказал Сотскову зажечь стоявшую в стакане на полке сальную свечу и держать её перед лицом.
— Нюшин знает тех, кто напал на отряд?
— Вам бы у него лучше спросить.
— Но ты знаешь, что он знает?
— Нет.
Кулак приложился к правому подглазью Аристарха — стакан со свечой глухо стукнулся об пол. Сотсков упал. Подошва сапога опустилась на его скулу.
— Убью, блядь! Говори-и!
Марат убрал ногу с лица лежащего, в неполную силу пнул в правую сторону груди: раздался сдавленный стон. Нога вновь занесена для удара.
— Встань! Свечу!
Аристарх поднялся, подобрал потухшую свечу, зажёг. Житоров с удовлетворением следил, как дрожат его руки от ожидания побоев.
— Морду свою освети, та-ак! Даю тебе подумать три минуты. Или ты говоришь то, что знаешь, о Нюшине — и я ухожу. Или мы увезём тебя в Оренбург, и уж я тобой займусь… — поднял руку, приблизил к глазам Сотскова циферблат наручных часов. — Три минуты пошли!
— Жестоко вы меня пытаете… невиновен я.
— А Нюшин?
— Про него ничего не знаю.
Марат резко замахнулся — лицо Сотскова дрогнуло, глаза закрылись. Обошлось без удара.
— С нами поедешь! — обронил негромко Житоров; он, сотрудники и Вакер вышли во двор.
Сотскова пустили в комнату одеться, за ним последовали милиционеры, оставив дверь нараспашку. Из избы донеслись детский плач, женские причитания, окрик милиционера:
— А ну, поспешай! Некогда нам!
На дворе, несмотря на приближение ночи, температура была плюсовая. С крыши, крытой толем, срывались частые капли. Где-то неподалёку заржала по-весеннему неспокойно лошадь. Вакер, показывая, что чувствует себя прекрасно, всей грудью вздохнул и, топчась возле Житорова, высказал:
— Решил стойку держать. Тебя не знает…
Приятель удостоил ответом:
— Ну-ну, знаток ты наш!
Ночевать остались в колхозе. Сотскова под охраной сотрудника НКВД и милиционера поместили в сельсовете. Марат, его помощник по фамилии Шаликин, а также Вакер расположились в доме председателя сельсовета, человека в прошлом городского, направленного в село партией. Его жена была известна тем, что умела готовить по-городскому. Житорова снедала своя страсть, далёкая от радостей приёма пищи, Шаликин казался человеком малоразборчивым в еде — зато журналист оценил по достоинству рагу и соусы.
В четверть седьмого утра Марат, за которым поспевали спутники, молодцевато взбежал по ступенькам сельсовета и, полный злой нетерпеливой энергии, шагнул в комнату, где на брошенном на пол тулупе провёл ночь Сотсков.
— Встать!
Аристарх и без того уже торопливо поднимался. «Ни минуты не спал», — отметил Житоров, всматриваясь в напряжённые, с багровыми прожилками, глаза.
— Ты крепко подумал?
На лице Сотскова появилось подобие улыбки, что вызвало у Вакера мысль: «Юродствует?»
— Всё зависит от тебя! — говорил Марат казаку. — Два слова о Нюшине — и иди домой к жене, к детям. Ведь как обрадуются!
Сотсков смиренно-сожалеюще развёл руками:
— Я бы рад всей душой, но не врать же…
— Нет! Мне нужна правда!
— Дак всё уже сказал.
Житоров произнёс неожиданно мирным тоном, со странным безразличием:
— Сволочь ты. Не жалко тебе семьи. Иди в машину и потом не жалей, если не вернёшься!
Сотсков без суеты надел полушубок и вышел. Дверца «чёрного ворона» захлопнулась за ним. Марат, идя к эмке, приостановился и, вспоминая, поглядел по сторонам:
— Дом хорунжего тогда, я знаю, отдали бедняку…
Один из милиционеров услужливо пояснил:
— Ну да! Потом он сгорел. На том месте построили дом, где вы ночевали.
13
Хорунжий с женой с утра собирались в дорогу. Станицы не поднялись общей дружной силой — через несколько дней сюда беспрепятственно придут красные каратели. Нетрудно представить, что Прокла Петровича Байбарина ожидает смерть не из лёгких. Это его послушались самые обстоятельные, умные казаки, каких набралось в Изобильной и в ближних местах до полутысячи… Побитые ими отрядники свалены в наспех выкопанную яму.
Не одни Байбарины уезжают; тут и там грузят на возы поклажу. Станичники, которые оружия в руки не брали, глядят на отъезжающих со вздохом: какие тех ждут скитания по чужим бесприютным краям… Что самим впору бежать — не понималось. Весной 1918 революция ещё не приучила к истине: у нагана своя арифметика, а чтобы перед его дулом невиновным оказаться, — на то замечательное требуется везение.
Хорунжий запряг в тяжело гружённую телегу двух рослых рабочих коней. В возницы подрядил работника из иногородних — неженатого, склонного к перемене мест малого лет под сорок Стёпу Ошуркова, любившего, чтобы его звали Степуганом. Сам Прокл Петрович с женой поместился в крытой коляске; впряг буланого жеребца и неприхотливого меринка с сильной примесью ахал-текинских кровей. С обозом шли три запасных лошади, несколько коров и отара овец.