Близнецы в мимолетности, стр. 18

— Я к ней по-сердечному: «Когда я тебя увидел на пляже, и потом, когда принёс тебе сазана, ещё живого, и ты сказала, чтобы я его выпустил, и я выпустил, — это было и будет для меня самое дорогое. Я как будто заново родился! И благодарен судьбе. Пусть она будет жестокой — но только не ты! не ты!..»

Я сидел в оцепенении, пытаясь защититься насмешкой над собой. Какая смехотворная блажь — бояться того, что он мне, видимо, скажет, — будто Нинель, далёкая, незнаемая, не живёт своей никак не касающейся меня жизнью.

Он не спешил, уделив время пояснению:

— У неё был тяжёлый нервный криз. Мать постоянно её пилила, почему она с такой красотой не выйдет выгодно замуж. Начальники к ней клеились, но хотели пользоваться без женитьбы. Эта наглость оскорбляла её невыносимо. Ей хотелось чуткости к её душе. Она поняла: я перед ней — как распятый. И ей стало против души — причинить мне боль...

Он сделал паузу — я не дал ему продолжить, подумав, не хватит ли с него балдёжки?

— Это только по-твоему так, как ты говоришь, — сказал я. — Не может быть, чтобы её не звали замуж и не было выгодных соискателей. Но она была бессильна порвать с тем, кого ей выпало любить. А он, женатый, не хотел разводиться. И при случае она ему мстила, ей давало какое-то удовлетворение, что она с другим.

Я не смотрел на Генку, пересиливая соблазн. Мои слова оставались без ответа, делая своё дело. Он, сидя, наклонился, обнял колени и вдруг вскинулся:

— Твои домыслы?

— Если хочешь так считать — считай, — проговорил я, наслаждаясь. — Я добрый!

— Говори хоть брехню, хоть что — я послушаю, — сказал он беспокойно.

До чего живо и полно я представлял его желание не верить мне — и его боязнь, что я ничего не скажу. Мне не было резона спешить. Почему не отыграться?.. Глаза его стали будто хмельные, лоб сморщился, состарив исхудалое жёлтое лицо. Он кивнул, словно с чем-то соглашаясь:

— Ладно, за мной так и так должок, я тебе его сейчас отдам, а ты мне — всё, что о ней знаешь.

— Должок? — спросил я.

— Ага. Из-за кого ты в СИЗО отдыхал? Небось догадывался? Но догадки, даже уверенность — одно, а прямое подтверждение — другое. — Он немного повернул от меня голову. — Получи моё признание. Того человечка я жизни лишил!

Меня внутренне передёрнуло от стыда, что я тушевался перед очевидностью. Потянуло рассмеяться ему в глаза: с чего он взял, будто я нуждаюсь в подтверждении?.. Я рассмеялся, но сказал другое:

— Ишь ты! — Признать, что он оделил меня правдой, какой не должно было быть, оказалось сверх моих сил.

— Не веришь? — он замер в недоумении и обиде.

— Нет! — я стукнул его в бровь.

Он вскочил быстрее меня, и от его удара зазвенело в ушах. Недолго помахав кулаками, мы выдохлись и опять уселись на ступеньку.

Я вижу на виске Генки капли пота. У меня самого под пижамой взмокла рубашка и противно липнет к спине. Мне гнусно оттого, что я беспомощно слушаю Филёного:

— Как стерпеть-то, что я пошёл на всё и она стала моей? И любишь же ты себя! Больно самолюбию?

Он, однако, не мог не поостеречься, что я психану и уйду, — и некий отличивший его эпизод не продолжит жизнь в моём воображении. Мешкать с исповедью не стоило, и Генка напомнил мне момент, когда, покинув Славика во дворе Надежды Гавриловны, наша стая остановилась в темноте. Филёный первым пошёл домой. Теперь казалось донельзя очевидным, как было бы невероятно, если бы он не свернул на полдороге. Он подался туда же, куда чуток раньше потопал я. Подойдя с задворок к огороду Надежды Гавриловны, Генка углядел меня, присевшего у веранды перед кустами крыжовника. Наверняка ему захотелось расположиться рядом и узнать, что происходит в комнате, но помешала гордость. Рассказывая, он опустил эти подробности. Прячась позади меня за огородным плетнём, он слышал — в комнате разговаривают, — но был далековато, чтобы разобрать слова.

После того как я ушёл, Филёный занял моё место. Теперь дверь комнаты была закрыта, но окно оставалось распахнутым, и он выцедил чашу ревности до капли. Когда Нинель поднялась с постели и удалилась, Генка разделся до пояса, скомкал и сунул в карман брюк майку и вновь надел рубашку. Взобравшись на веранду, раскрыл складной нож, нажал локтем на дверь — она оказалась не заперта.

— А то я в окно бы влез. Никакого страха! — сказал он мне заносчиво.

На тумбочке у кровати горела лампа, Славик лежал под простынёй.

— Взырился на меня — и, видать, у него мысль, что я не один и мы опять что-нибудь учудим: какой будет цирк, когда хозяйка проснётся... Я ему тихо: подойди-ка на пару слов.

Славик, по описанию Генки, встал голый, растерянный, взял трусы, но не надел, а только прикрылся ими, подошёл «как под пистолетом». Филёный, державший руку с ножом за спиной, ударил. Он показал мне — как: справа налево по горизонтали. Именно такой удар изобразил следователь. Генка деловито пояснил мне: лезвие прошло в полость гортани, он выдернул нож движением на себя, расширив рану. Славик «захлебнулся своей кровью и — мешком на пол». Генка завернул окровавленный нож в майку. Перескочив через перила веранды, вытер рукавом брус, где опирался на него рукой. Как удалось избавиться от главной улики, Филёный, однако же, умолчал, бросив: — Об этом не будем. — А мне представились неасфальтированные улицы, на которых жидкая грязь стояла в колдобинах от дождя до дождя. Скорее всего Генка кинул завёрнутый в майку нож в одну из этих ям, и колёса грузовиков навсегда укатали вещдок в грунт.

У меня был иной вопрос к Филёному.

— Тебе стало легче, когда ты его...

Генка заволновался, пытаясь это скрыть.

— Я сделал ради моего самого дорогого, прекрасного! Меня лишали его, но я сказал «нет». Да, он поимел с ней — но чем для него кончилось? Ха! — Филёный принял горделиво-мрачный вид, самолюбованию, однако, кое-что мешало: — Как у них закрутилось? О чём они перед тем балакали? — он приник ко мне сбоку.

То, что Нинель наедине говорила мне, я не передал бы Генке. Но он спрашивал, о чём она откровенничала с другим... Прежде я коснулся того, про что ей пел Славик: какая у него страшная работа и как на него свалили вину за чуть не случившуюся аварию. Он решил — с него хватит этой жизни, — и уехал, чтобы не вернуться: итог так итог. Я сказал, как Нинель просила его переждать плохую полосу: у жизни есть другие стороны, всё у него будет хорошо.

Филёный слушал не дыша.

— Распереживалась, охота его по головке погладить... Представляю... — его голос вдруг осёкся, и я почувствовал себя добряком оттого, что не сказал: «Ещё бы тебе не представить».

Он заговорил наигранно небрежно:

— Про аварию наврал. Рисовался и действовал на чувства. Или наврал, что не виноват. На самом деле он и напортачил — допился!

Мне подумалось: то, что Генка очень хочет, чтобы так было, необязательно значит, что так не было.

Он спросил:

— А как она сказала о том, кого любит?

Я удовлетворил интерес:

— Химик ей про своё семейное несчастье, а она ему про того типа. Какой он талантливый, авторитетный. Она беззащитна перед его влиянием. Злилась на него и злится, не раз с ним рвала, но не выдерживала...

Филёный смирно сидел около меня.

— А этот трепач, — вдруг переключился на Славика, больше не желая подробностей, — и подставил же её! Разгласил перед ней тайну. Если правда самовольно уехал, им бы занялись и к ней привязались: о чём рассказывал? — Генка, подумав, добавил: — Может, с ней говорил кто-то из КГБ, а она не дура — смолчала. Наверно, было, но она мне не сказала. А я, — сообщил с достоинством, — в открытую!

Смиряя возбуждение, он начал о том, как признался Нинель в убийстве. Утром проводив её на работу и вечером встретив, опять был в её комнате. Нинель сказала, что озябла, он давеча купил вина и теперь уговорил её выпить. Она сидела на софе, накинув на плечи пуховый оренбургский платок, подобрав ноги.

— Я встал на колени, — проговорил Филёный и закрыл глаза, показывая, как глубоко проникся воспоминанием, — и так стоя, положил на её колени руки и голову. Я умолял её выслушать и рассказал про моё самое муторное. Быть у твоего окна, сказал я, быть и слушать, как у тебя происходит с тем человечком... Ей стало не по себе — я почувствовал. Говорю: какую я вынес боль из-за тебя.