Превратности любви, стр. 32

Я даже забыл о жене, которая держала меня под руку. Вдруг она сказала:

– Поедемте домой, мой друг: меня все это страшно утомляет.

Я подозвал такси, и мы медленно поехали, рассекая недовольную толпу. «Каким очаровательным, каким веселым был бы такой вечер в обществе Одилии, – думал я. – Ее глаза светились бы, как всегда бывало, когда она чему-нибудь радовалась. Она участвовала бы во всех лотереях и была бы счастлива, что выиграла игрушечный кораблик. Бедная Одилия, она так любила жизнь и так мало насладилась ею, в то время как люди, созданные для смерти, – вроде Изабеллы и меня – тянут, сами того не желая, свое унылое существование!»

Изабелла, словно угадав мою мысль, взяла меня за руку.

– Вы плохо себя чувствуете? – спросил я. – Ведь вы редко устаете.

– Нет, нет, – ответила она. – Но ярмарка до того раздражает меня, что я устаю тут скорее, чем где бы то ни было.

– Раздражает? Как жаль, Изабелла! А мне все это так нравится.

В этот момент мы проезжали мимо карусели и до нас донеслись звуки шарманки, – играли мотив, популярный еще до войны; и тут в моей памяти внезапно зазвучали слова, сказанные Одилией давным-давно, когда мы с ней бродили по этой же ярмарке. Тогда она упрекнула меня в том, что мне скучно. Неужели я так изменился? Как дом, покинутый теми, кто его построил и обставил, и перешедший к новым владельцам, все еще хранит запахи и даже образ мыслей прежних хозяев, – так и я, весь пронизанный Одилией, иду теперь по жизни с душой, которая уже не вполне моя. Свои истинные вкусы, свой несговорчивый ум, унаследованный от Марсена, теперь я скорее находил у Изабеллы, чем у себя самого, и странно было думать, что в этот вечер я осуждал в ней суровость и нелюбовь к развлечениям, которые были присущи моему собственному характеру, но стерты другою женщиной».

IX

Приближался день нашего отъезда в горы. Незадолго до того Филипп встретился у Элен де Тианж с супругами Вилье, знакомыми ему по Марокко. Мне очень трудно подобрать слово для характеристики госпожи Вилье. Надменная? Да, конечно. Но и победоносная; пожалуй, это точнее: победоносная. Под копной белокурых волос четкий, изящный профиль. Что-то от прекрасного чистокровного животного. Как только мы появились в гостиной, она подошла к нам.

– Мы с господином Марсена однажды вместе участвовали в восхождении на Атлас, – сказала она мне. – Помните, Марсена, Саида?.. Саид, – добавила она для меня, – был наш гид, маленький арап с блестящими глазами.

– Он был поэт, – подхватил Филипп. – Когда мы брали его к себе в машину, он воспевал стремительность руми [22] и красоту госпожи Вилье.

– Вы не покажете в этом году Марокко вашей супруге?

– Нет, – ответил Филипп, – мы совершим лишь небольшую поездку, хотим отправиться в горы. Не соблазнитесь?

– Вы спрашиваете серьезно? Представьте себе, что нам с мужем хочется встретить Рождество и Новый год где-нибудь среди снегов. Вы куда собираетесь?

– В Санкт-Мориц, – ответил Филипп.

Я была вне себя; я делала ему знаки, но он их не замечал. В конце концов я сказала, вставая:

– Надо ехать, Филипп.

– Ехать? Почему? – удивился он.

– Нас будет ждать управляющий. Я назначила ему прийти сегодня.

– В субботу?

– Да, мне казалось, что вам это будет удобно.

Он с недоумением посмотрел на меня, но ничего не возразил и поднялся.

– Если такая поездка вас привлекает – позвоните мне, – обратился он к госпоже Вилье, – мы сговоримся. Очень приятно было бы съездить вчетвером.

Когда мы вышли, он сказал мне довольно резко:

– С какой стати вы велели управляющему прийти к шести часам в субботу? Что за странная выдумка! Вы же знаете, что по субботам собираются у Элен и что я люблю посидеть у нее подольше.

– Я никому ничего не назначала, Филипп. Просто мне хотелось уехать.

– Что за вздор! – воскликнул он в недоумении. – Вы больны?

– Ничуть, но мне совсем не нужны эти Вилье в нашей поездке. Я вас не понимаю, Филипп; вы знаете, что самое приятное для меня именно в том, что я проведу время наедине с вами, а вы приглашаете каких-то людей, с которыми едва знакомы, с которыми случайно встретились в Марокко.

– Зачем так кипятиться? Я вас такой еще никогда не видел. Я вовсе не «едва знаком» с Вилье. Мы прожили вместе две недели. Я провел в их саду в Марракеше несколько восхитительных вечеров. Вы не представляете себе, какой это чудесный дом: водоемы, фонтаны, четыре кипариса, благоухание цветов. У Соланж Вилье изумительный вкус. Она превосходно подобрала обстановку: марокканские диваны, мягкие ковры – и больше ничего. Право же, с Вилье я подружился теснее, чем с некоторыми парижскими знакомыми, которых видишь раза три в год на званых обедах.

– Допустим, что все это так, Филипп; возможно, что я не права, но не отнимайте у меня этой поездки; она была мне обещана, она – моя.

Филипп, смеясь, положил руку на мою:

– Хорошо, сударыня. Вы ее получите.

На другой день, когда мы пили кофе после завтрака, госпожа Вилье позвонила Филиппу. По его ответам я поняла, что она посоветовалась с мужем, что муж одобрил ее план и что они отправятся в Швейцарию вместе с нами. Я заметила, что Филипп не только не настаивает, а наоборот, старается отговорить их. Однако в заключение он сказал:

– Ну что же, в таком случае мы будем очень рады встретиться с вами там.

Он повесил трубку и взглянул на меня в некотором смущении.

– Как видите, я сделал все, что мог, – сказал он.

– Да, но как же все-таки? Они поедут? Нет, Филипп, это нестерпимо!

– Но что я могу поделать, дорогая? Ведь не могу же я позволить себе грубость.

– Нет, но вы могли придумать какой-нибудь предлог, сказать, что мы едем в другое место.

– Они и туда поедут. Во всяком случае, не стоит все это преувеличивать. Вы убедитесь, что они очень милые люди, и вам самой будет приятно в их обществе.

– Тогда вот что, Филипп. Прошу вас: поезжайте с ними один. Мне уже не хочется ехать.

– С ума сошли! Они будут в полном недоумении, станут доискиваться, в чем дело. К тому же, по-моему, это не особенно любезно с вашей стороны. У меня не было ни малейшего намерения куда бы то ни было ехать, бросать Париж; это ваше желание; я согласился только потому, что хотел сделать вам удовольствие, а теперь вы готовы отправить меня одного!

– Не одного… А с вашими самыми близкими друзьями.

– Изабелла, с меня достаточно этой нелепой сцены, – сказал Филипп резко, как еще никогда со мной не говорил. – Я ни в чем перед вами не виноват. Я не приглашал Вилье. Они сами выразили желание ехать. К тому же мне они абсолютно безразличны. Я никогда не ухаживал за Соланж… С меня довольно, – продолжал он, чеканя слова и порывисто шагая по столовой. – Я чувствую, что вы настолько ревнивы, настолько насторожены, что уже не решаюсь ни шага сделать, ни слова сказать… Поймите, ни на что так понапрасну не растрачивается жизнь, как на такие нелепые капризы, уверяю вас…

– Растрачиваешь жизнь, главным образом, когда делишься ею со всеми… – возразила я.

Я сама удивлялась своим словам. Я заметила, что говорю с сарказмом, со злобой. Я огорчала единственного дорогого мне человека и не могла сдержаться.

– Бедняжка Изабелла! – сказал Филипп.

А я, так хорошо знавшая его жизнь с его же собственных слов, я, жившая его воспоминаниями больше, быть может, чем он сам, я поняла его мысль: «Бедняжка Изабелла! – думал он. – Теперь твоя очередь…»

В ту ночь мне не спалось. Я мучительно упрекала себя. Есть ли у меня реальные основания жаловаться? Между моим мужем и Соланж Вилье, разумеется, нет близости, раз они так давно не виделись. Следовательно, никакого повода ревновать у меня нет. Быть может, эта встреча, наоборот, – обстоятельство благоприятное. Разве Филиппу было бы весело в Санкт-Морице наедине со мной? Он вернулся бы в Париж недовольный, и у него осталось бы впечатление, что я навязала ему ненужную, скучную поездку. В обществе супругов Вилье ему будет интереснее, и хорошее его настроение отразится и на мне… Но мне было грустно.