Превратности любви, стр. 14

Влюбленный крайне чувствительно реагирует на все переживания любимой им женщины. Одилия сидела на другом конце стола, притом с моей стороны, так что я не видел ее; однако я знал, какое у нее в данный момент выражение лица и с каким живым интересом она слушает рассказы Франсуа. Я отлично помню тот обед. Я чувствовал то, что должен чувствовать отец, который больше всего на свете любит свою единственную дочь и вдруг замечает, что в силу неотвратимых неблагоприятных обстоятельств он привел ее в среду, подверженную страшной эпидемии; и вот он делает отчаянные усилия спасти ее, прежде чем она заразится. Если бы мне удалось не допустить Одилию после обеда в кружок гостей, собравшихся вокруг Франсуа, если бы никто не рассказал ей известных мне подробностей о нем, которые могли только сильнее привлечь к нему ее внимание, то я, быть может, мог бы часов в двенадцать увезти ее еще не зараженной опаснейшим микробом.

Случилось так, что все это мне удалось – и не в результате ловкого хода с моей стороны, а просто потому, что сразу же после обеда Элен де Тианж завладела Франсуа и увела его в китайскую гостиную, которую тетя Кора специально предназначила для парочек, жаждущих уединения. Тем временем у меня произошел любопытный разговор о Франсуа с хорошенькой Ивонной Прево, муж которой, тоже моряк, капитан парохода, был сослуживцем адмирала по министерству.

– Вас интересует Крозан? – спросила она. – Я его хорошо знаю по Тулону, где провела всю жизнь до замужества – ведь мой отец был там начальником морского округа. Помню, что мужчины считали Крозана деланным, а некоторые даже вероломным, зато женщины сходили по нем с ума… Сама я в то время была еще слишком молода, но я слышала, что говорят другие.

– Расскажите, мне интересно.

– Ну, я теперь уже не помню. Кажется, он очень рисовался; делал вид, будто страстно влюблен, настойчиво ухаживал, засыпал свою избранницу письмами, цветами, потом внезапно покидал ее и увлекался другой, причем для первой эта перемена оставалась совершенно необъяснимой… Он соблюдал строжайший режим. Чтобы всегда находиться в форме, он неукоснительно ложился в десять часов вечера; говорили, будто даже самую обворожительную женщину он выставляет за дверь, как только пробьет установленный час… В любви он бывал жестоким, крутым, делал вид, будто само собою разумеется, что все это лишь игра, не имеющая особого значения ни для него, ни, для других. Легко себе представить, как человек с таким характером может мучить окружающих.

– Вполне представляю. Но за что же его любить?

– Ну, знаете, это уже другой вопрос… Я дружила с одной женщиной, которая была в него влюблена; она мне говорила: «Это было ужасно, но я долгое время не могла излечиться. Он такой сложный, влекущий к себе, требовательный, нередко грубый и сухой, зато порою ласковый и покорный… Понадобилось несколько месяцев, чтобы я поняла, что ничего, кроме горя, он мне не принесет».

– И ваша подруга от него отделалась?

– Да, вполне. Теперь она смеется, вспоминая о нем.

– А сейчас он, вероятно, пробует свои чары на Элен де Тианж?

– Да, конечно. Но тут он имеет дело с противницей, которая выше его. Впрочем, такой женщине, как она, – молодой, с определенным положением в обществе, – следовало бы остерегаться. Франсуа калечит жизнь женщины, как только займет в ней какое-то место, потому что он не может не оповещать весь свет о своих победах. Стоило ему добиться победы – и весь Тулон знал об этом на следующий же день.

– Так ваш Франсуа просто-напросто отвратительный субъект.

– Нет, почему же, – возразила она, – у него большое обаяние… Но вот он такой.

Мы почти всегда – сами кузнецы своего несчастья. Я был мудр, когда давал себе зарок не говорить с Одилией о Франсуа. Так почему же, возвращаясь домой, я не удержался и передал ей этот разговор? Вероятно, потому, что я был не в силах отказаться от удовольствия рассказать Одилии что-то интересное, видеть, что мои слова привлекают ее внимание, а может быть, и потому, что у меня была – пусть безрассудная – иллюзия, что эта суровая критика Крозана навсегда отдалит от него Одилию.

– Вы говорите, он композитор? – переспросила она, когда я умолк.

Я опрометчиво вызвал беса. Теперь уже не в моей власти было прогнать его. Остальную часть вечера мне пришлось рассказывать все, что я знал о нем и о его странном образе жизни.

– Он, должно быть, интересный человек. Не хотите как-нибудь пригласить его к нам? – с равнодушным видом спросила Одилия.

– Охотно, если мы опять встретимся. Ведь он собирается к себе в Тулон. Он вам понравился?

– Нет, терпеть не могу этой манеры рассматривать женщин, как будто они прозрачные.

Две недели спустя мы снова встретились с Крозаном у тети Кора; я спросил у него, не ушел ли он из флота.

– Нет, – ответил он со свойственной ему резкостью, почти дерзко, – я прохожу полугодичную стажировку в Гидрографическом комитете.

В тот вечер он долго говорил с Одилией; как сейчас вижу их на ковровом диване, – они сидят, склонившись друг к другу, и оживленно беседуют.

На обратном пути Одилия была молчалива.

– Так как же мой моряк? Что можете о нем сказать? – спросил я.

– Он интересный, – ответила Одилия и за всю дорогу не проронила больше ни слова.

XII

Несколько вторников подряд Франсуа и Одилия после обеда у тети Кора уединялись в ее китайской гостиной. Разумеется, мне это было очень неприятно, но я всячески старался не подавать виду. Однако я не мог удержаться и не говорить о Франсуа с другими женщинами; я надеялся услыхать о нем неодобрительный отзыв, чтобы затем передать его Одилии. Но они, напротив, почти все восхищались им. Даже рассудительная Элен де Тианж, которую Одилия прозвала за ее ум Минервой, и та сказала мне:

– Нет, уверяю вас, он очень обаятелен.

– Да чем же? Я стараюсь с интересом слушать, что он говорит, но напрасно; по-моему, он явно повторяется. Он рассуждает об Индокитае, о народах-завоевателях, о «действенной» жизни, о Гогене. Сначала мне это показалось страшно интересным. Потом я понял, что все это просто-напросто заранее подготовленный номер; один раз послушаешь – и довольно.

– Да, может быть. Отчасти вы правы. Но он рассказывает такие удивительные истории! Женщины, Марсена, – это большие дети. Они по-детски любят все чудесное. Кроме того, для них рамки реальной жизни так тесны, что им всегда хочется выскочить из них. Если бы вы только знали, как скучно изо дня в день заниматься хозяйством, кухней, гостями, детьми. И женатый мужчина, и парижский холостяк тоже причастны к этой домашней и светской суете и не приносят нам ничего нового, ничего свежего, в то время как моряк, вроде Крозана, предстает перед нами как существо необычное и этим-то и привлекает нас.

– Но разве вы не улавливаете в поведении Крозана какой-то нестерпимый лжеромантизм? Вы говорите, что он рассказывает всякие истории… Мне, например, просто противны его приключения… им же самим, видимо, и придуманные.

– Какие приключения?

– Ну, вы знаете: об англичанке из Гонолулу, которая утопилась, когда он оттуда уехал; о русской, которая прислала ему свою фотографию в рамочке из сплетенных волос. По-моему, все это – самого дурного тона.

– Я эти истории не знаю… А вам кто рассказал? Одилия?

– Нет, почему же… все рассказывают… почему именно Одилия? Но скажите откровенно, вам это не кажется возмутительным, отталкивающим?

– Да, если хотите… пожалуй… А все-таки у него такие глаза, что их не забудешь. Кроме того, все, что вы говорите, не вполне точно. Вы судите о нем с чужих слов, а вот поговорите с ним сами, и вы убедитесь, что он очень простой.

В особняке на авеню Марсо часто бывал адмирал Гарнье. Как-то вечером я долго выжидал удобную минуту, чтобы остаться с ним наедине, и мне наконец удалось спросить его мнение о Крозане.

– Ну, это настоящий моряк! – ответил он. – Это один из будущих наших больших командиров.

Я решил заглушить чувство отвращения, которое вызывал во мне Франсуа де Крозан, чаще с ним видеться и стараться судить о нем беспристрастно. Мне это удавалось с трудом. В ту пору, когда я встречался с ним у Альфа, он относился ко мне с заметным презрением, и то же неприятное впечатление я вновь ощутил в первый же вечер нашего вторичного знакомства. Последнее время он, видимо, старался не поддаваться скуке, которую вызывала в нем моя угрюмая, враждебная молчаливость. Но я думал, и, пожалуй, не без оснований, что теперь я интересую его из-за Одилии, и эта мысль не только не сближала меня с ним, а, наоборот, отдаляла.