Негатив положительного героя, стр. 10

Проходим мимо стучащего и скрипящего диско.

Весьма мне известный подвал «Лабиринт».

Четверть века назад я тут кадрил одну одалиску,

За что и был местной сволочью подло бит.

Бретт изумленно пялится на клоаку.

Позвольте, четверть века назад я еще не был рожден!

Что вас заставило четверть века назад ввязаться в драку?

Столь безрассудно, сэр, четверть века назад полезть на рожон?

Что же тут удивительного, плечами пожала Линда.

Профессор был молод, он и сейчас не стар.

Бретт в этой логике от нее отставал солидно.

В закате плавился его загар.

В патио Регентского дворца «Сараевские виртуозы»

Раскачивают Баха завораживающую качель.

В те дни они еще не носили в футлярах «Узи»,

Но только лишь скрипки аль там виолончель.

Над патио те же звезды висят, что и над Одиссеем

Висели, когда по волнам тот бежал, промахнувшись, мимо

Итак.

Итак, все те же звезды свой свет рассеивают,

И луна все та же висит, как танк,

То есть в японском смысле, то есть неграмотно,

Танки, ради рифмы, вползают в пейзаж,

Ну а небо втискивается в раму ту,

Что плетут «Виртуозы Сараево», впадая в раж.

Как обычно в начале камерного концерта,

Публика думает рассеянно о пустяках:

О расходах, доходах, о жизни и смерти,

Делая вид, что витает, как истая меломания, в мечтах.

Но вот незаметно джентльмены и леди,

И Партейные товарищи уплывают в тот край,

К той, рожденной от Леды и Лебедя,

Где идет в звоне бронзы троянский грай.

Ну а скрипки поют: Мы живем одновременно

В разных, странно пересекающихся мирах.

Циркуляция крови, излияние семени,

Формулировка в зародыша и расшифровка в прах.

Жизнь ли протекает, как музыкальная фраза?

Всякое ли мгновение жаждет слова «замри»?

Как же нет красоты, если есть безобразие?

Фуга затягивает патио в свой ритм,

Который вдруг нарушается шлепаньем тела на мрамор

И последующим ударом башки.

Это Бретт так вторгается в величие храма,

Вырубаясь из мгновения, где, словно божки,

«Виртуозы Сараево» в мусульманстве,

в христианстве, в еврействе

Продолжают выпиливать, выдувать и выстукивать то,

Что нам Бах преподнес как церковное действо

Для отвлечения мыслей от миллионных лотто.

Завизжала в ужасе оранжевощекая Линда,

К телефону промчался животворный индус,

Англичанин склонился над телом, бородатый и длинный,

Стал массировать сердце и щупать пульс.

Виртуозы играли, пальцы не корчились.

В публике иные посапывали в мечтах о лотто,

Знатоки барокко иные поморщивались:

С этими обмороками получается что-то не то.

Тащим тело в тугих, облегающих джинсах.

Будто рыба влачится мускулистая длань.

Будто мы рыбаки с берегов палестинских

Тащим к варварам в лагерь свежую дань.

Вот по мраморным плитам и сама словно мрамор

Подъезжает карета, полумесяц и крест,

Отражаясь в отражении музыкального храма,

Предлагает пострадавшему медицинский арест.

Что случилось, вдруг встал в искореженной мине

Бретт, отличник, красавец, пловец, скалолаз.

Ничего, ничего, просто Зевса мизинец

Невзначай вам влепил шелобан между глаз.

Он, качаясь, стоит, в изумлении пялится,

Будто видит весь мир в опрокинутом сне,

Будто хочет спросить у Зевесова пальца:

Почему сей удар предназначен был именно мне?

Вот такая случилась история среди льющейся фуги

Под аркадами и башнями Рагузы за год до славянской резни.

Все всегда возвращается восвояси, на круги,

Средь лиловых цветов и холстин пресвятой белизны.

В «Бельвью», не предвидя войны,

Танцует цветущая Линда

В ламбадной ораве шпаны

С партнером, веселым и длинным.

Платоновский Демиург

Над ним поработал неплохо:

Во-первых, он нейрохирург,

А в-третьих, гуляка из Сохо.

Увы, он вздыхает, наш Бретт

Отправлен на Запад лечиться.

Ответов по-прежнему нет,

А жизнь, как положено, мчится.

Средь множества аневризм

Есть времени аневризма.

Увидишь ее, не соври,

Не выдумай афоризма.

Так юный твердил философ.

На Север крутили колеса.

Символики колесо

Пытался разъять философ.

В Дубровнике на часах,

Быть может, осталась помета,

Но вскоре война началась,

И все позабыли про Бретта.

3. Сен-Санс

Посвящается Б. Мессереру

Махровой весной 1992 года капиталистического перелома художник Орлович заскочил к себе в Китай-город переодеться перед премьерой в Театре «Ланком», то есть сменить свой полупиджак с потными полукружиями, растущими из подмышек, на другой вариант – с полукружиями, что уже успели подсохнуть, оставив лишь соляные контуры.

Под окном, на крышах каменных трущоб, разросся немалый сад, в котором промышляли наглые коты полузаселенного квартала и беззаветно, будто не чуя постоянной опасности, упражнялась на все голоса суперсаги «Зангези» кошачья дичь, полусоловьи – полупересмешники. Автор тут спотыкается о все эти рассыпанные половинки, но потом, сообразив, что на дворе как раз дрожит марево странной эпохи полусоциализма – полукапитализма, следует дальше в своем полудокументальном повествовании.

В мастерской Орловича поджидал старый друг, богач Абулфазл Фазал, известный всей Москве под уменьшительным именем Фаза. «Почему ты решил, что я приду?» – удивился Орлович. Только человек с сильно выраженным восточным мистическим чувством мог просто так сидеть под чучелом совы и ждать, что хозяин мастерской вот-вот явится. Абулфазл Фазал маленькими пальчиками извлек крытую драгоценным сафьяном, пухлую, как справочник Авиценны, записную книжку и показал ее Орловичу. «Видишь, здесь тысяча сто моих друзей и тысяча сто моих блядей, и только к тебе я пришел в мой роковой час».